Сейткасым Ауелбеков, camonitor.com, 17 января

Официальная версия, изложенная в пятитомнике "История Казахстана" (издан в 2010-м), именует события 1937-1938 годов "большим террором". Согласно этой версии, тоталитарная система уничтожила "интеллектуалов". Их места заняли так называемые "неграмотные активисты" и "деятели", которые облегчили задачу сталинской системы установить в обществе атмосферу страха, подозрительности и недоверия. Условия к "большому террору" были готовы. В общих чертах именно так объясняет капитальное издание суть тех событий.
Но прежде чем отводить "неграмотным активистам" и "деятелям" ключевую роль в случившемся, необходимо определить их социальную, политическую и структурную идентичность. Кто они, эти "деятели"? Почему они оказались причиной национальной трагедии? Почему промолчали наши мудрые аксакалы и не сработал мифический "этический код" казахов, якобы расставляющий правое / неправое по своим местам? Наконец, как социологически "локализовать" эту группу? Обычно "неграмотными активистами" называли исключительно аульных "белсенді". Партийных и советских работников уездного, областного, республиканского уровней как бы по должностной раскладке называли "национальной интеллигенцией". Или "интеллектуалами", как теперь. Тогда возникает следующий вопрос: где проходит демаркационная линия, разделяющая "неграмотных активистов" от "интеллектуалов", если абсолютное большинство последних имело лишь начальное образование?
По мнению Альбера Камю, если существует хоть одно оправдание называться интеллектуалом, то оно состоит в том, чтобы не оказывать услуги тем, кто "делает историю". Интеллектуал остается с теми, кто "на себе испытывает эту историю", т.е. "выступает за тех, кто не может сказать сам за себя". Словом, интеллектуал – это тот, кто публично защищает интересы народа vis-а-vis власть предержащих. Если исходить из такого определения этого понятия, то кого мы можем назвать "казахскими интеллектуалами", помимо А.Байтурсынова, А.Букейханова, Х.Досмухамедова и еще двух десятков людей?
Если "неграмотными активистами" называть аульных "белсенді", то непонятно, каким образом им удалось скомпрометировать и подвести под расстрел партийных и советских работников областного и республиканского уровней, находившихся на расстоянии в сотни и тысячи километров от аулов?
Словом, объяснительная модель пятитомника "хромает" уже на стадии разработки простых методологических вопросов.
Но главный недостаток версии заключается в том, что она не дает ответа на главный вопрос: каким образом сталинской системе удалось проникнуть в глубины казахского общества так, чтобы выявлять "врагов народа" в самых отдаленных аулах? Ведь теоретически любой народ как носитель уникальной культурной системы оказывает пусть вялое и пассивное, но реальное сопротивление внешней, т. е. чуждой по отношению к данной культуре, организованной разрушительной силе. Почему данное свойство культуры в нашем случае никак не проявилось?
Словом, ссылка на аульных "белсенді" для объяснения причин национальной катастрофы 1937-1938 годов представляется мне крайне неубедительной. Тогда повисает в воздухе сама претензия пятитомника на "новизну", ибо остается опираться, как и прежде, на единственный фактор – на роль репрессивной машины сталинского режима.

"Народная" теория вопроса
Прежде чем приступить к изложению собственной версии, я хотел бы сказать два слова о "народной" теории вопроса. Согласно наиболее распространенному в казахском обществе мнению, в трагедии "виноват" этнический характер: казахи якобы завистливы "по природе", вот и потопили друг друга в крови. "Враг казаха – казах". Таков вывод из этой идеи.
Возражая, я могу заявить совершенное обратное: "Друг казаха – казах".
В действительности же благодаря процессу превращения "друга" (оз) во "врага" (озге) и взаимно-обратно казахские роды и племена сохраняли в течение веков индивидуально-родовую самостоятельность и свободу каждого, ибо в динамике этих двух тенденций – распада на части и в обратном их слиянии – отражается принцип функционирования кланового общества казахов: одно невозможно без другого. Данный вопрос заслуживает отдельного изучения, поэтому я ограничусь лишь этим кратким замечанием.

Письменные доносы как средство политической борьбы
Теперь вернемся к начатому разговору. С 1993-го по 1997-й годы с перерывами я работал в бывшем партийном архиве ЦК КПСС (ныне ЦХСД), в бывшем архиве Октябрьской революции (ныне ГАРФ) в Москве. Собрал неплохой материал по отечественной истории 20-х годов прошлого века. Из множества извлеченных документов я хотел бы обратить внимание на одну группу, а именно на письменные доносы друг на друга казахских партийных и советских работников. Забегая вперед, скажу: они содержали такие обвинения, что только чудо могло спасти этих людей от расстрела. Но чуда не произошло.
Итак, почему? Почему казахская "интеллигенция" 20-30-х годов использовала именно эту технику политической борьбы – доносы? Ведь аналогичных писем таджикских, туркменских, узбекских партийных и советских работников в архивах я не обнаружил. Именно эта особенность документальных свидетельств привела меня к поиску внутренних культурных факторов случившейся трагедии.

Упразднение барымты
Размышляя над этими вопросами, я рассматривал письменные доносы как сугубо техническое средство политической борьбы. Такая логика привела меня к формулированию следующего вопроса: какими методами и средствами казахи традиционно осуществляли межродовую борьбу? И в результате анализа литературы по истории и культуре я пришел к выводу, что таким средством являлась барымта.
Кратко резюмируя мысль об этом феномене, я хочу ограничиться указанием, что посредством барымты не только решались "юридические" споры между казахскими родовыми группами, но и реализовывались их устремления к власти и влиянию. Удачно совершенная барымта, к примеру, давала индивиду и его группе возможность диктовать условия возврата угнанных лошадей, включая пункты "политического" характера.
Однако согласно административно-правовой реформе 1867-1868 годов, барымта была запрещена. Дела по барымте отошли в ведение имперской законодательной системы, а виновные в ее совершении карались тюремным заключением.
Казахское общество оказалось в парадоксальной ситуации: барымта как инструмент межродовой борьбы была запрещена, тогда как внутренние системные противоречия и конфликты сохранились.

Введение выборных должностей
Важно отметить и следующие элементы упомянутой реформы. Были учреждены должности волостных управителей, биев и аульных старшин. Новшество состояло в том, что при исполнении своих обязанностей эти должностные лица опирались отныне на административную и судебную системы имперского правительства. Так, в пределах административной территории волостные получили право заключать виновных под стражу сроком до трех дней! Это положение реформы коренным образом изменило саму природу власти волостных. Теперь они имели реальную власть, опирающуюся на легальные, т.е. государственные, механизмы принуждения и насилия.
Наконец была введена должность писаря, в обязанности которого входила, в частности, письменная регистрация решений волостных и биев. Подчеркну этот момент – письменная фиксация административных дел.
Эти три элемента: 1) запрет на барымту; 2) введение выборных должностей волостных управителей, судей и старшин; 3) ведение (письменного) делопроизводства на русском языке – вызвали, на мой взгляд, кардинальные социальные и культурные изменения, в корне изменившие облик казахского общества конца XIX века.

Батыр ушел, би забыт…
Батыр-барымтач вследствие невостребованности его квалификации был обречен на уход с исторической арены.
Существенной трансформации подверглись статус и роль традиционных биев-аксакалов. Как известно, организация, принятие и легитимизация общественно важных решений осуществлялись казахскими лидерами по ритуальному процессу. Согласно обычаю, аксакалы собирались в юрте одного из уважаемых лиц, и под ее сводами за ритуальной трапезой достигалось общественное согласие между присутствующими, которое закреплялось "общественным бата" – клятвой в верности принятому решению. В конфигурации этого обычая, как видим, ритуалу и ритуальному слову отводилась ключевая роль.
Однако бюрократизация административной и судебной систем, введенная реформой, привела к девальвации роли ритуала и ритуального слова, ибо власть осуществлялась отныне не устно, т. е. посредством ритуализации процесса, но следуя букве закона, т.е. письменно. "Разве бумага понимает, что такое репутация, известность, доброе имя, авторитет и богатство?" – сетует Кунанбай в романе "Абай жолы". Дух власти покинул юрту аксакалов как джин лампу Аладдина и поселился в кувшине уездного. Теперь межродовые конфликты и другие общественно важные вопросы решались на "шербешнай" (чрезвычайных съездах) под председательством уездного начальника. Сокращение числа поминок (ас) – одного из традиционных институтов достижения межродового согласия – свидетельствует именно об этой социо-культурной трансформации.

Да здравствует волостной!
Власть волостных, опиравшаяся на государственные механизмы администрирования, не замедлила "поглотить" институт волостных биев, имманентно слабый в части исполнительской власти. Волостные стали единовластными хозяевами казахского аула, как, впрочем, любой елбасы (родоправитель), по обычаю предков.
Дело в том, что должностная власть волостного, как и всякого лидера патриархального типа, ассоциировалась с его личной персоной. Поэтому и реализацию возложенных на него функций он воспринимал как механизм, посредством которого реализуется его личная воля. Разумеется, никакая власть не осуществляется автоматически, ибо акты сомнений составляют обратную сторону любой власти. Но волостной, в силу особенностей политической культуры казахов, воспринимал эти акты не как выражение иного мнения относительно путей осуществления им публичной власти, но как знаки неуважения к нему лично.
Кстати, такое смешение личного и общественного можно наблюдать и в политической практике современного Казахстана, в частности, применительно к проблеме формализации языка. Недавно в стенах мажилиса возникла коллизия: как обращаться к публичному лицу в формальной ситуации? – Уаке-Баке, по казахской патриархально-родовой традиции? Или же по имени-отчеству, согласно общинной русской традиции?
Но на практике народ почти никогда не выступал против воли родоначальника, ибо в традиции не было (потому и нет в сегодняшней политической практике) реального механизма, позволяющего народу свободно высказывать свое мнение относительно функционирования власти. Елбасы решал – народ выполнял.

Миф о "степной демократии"
В этой связи я считаю высказывания историка Ж.Абылхожина, писателя М.Магауина, академика С.Зиманова, поэта О.Сулейменова, публициста А.Сарыма о том, что в кочевом обществе казахов власть испокон веков осуществлялась демократическим путем (миф о "степной демократии") результатом забвения ими или же незнания базовых принципов функционирования данного общества. Они, в частности, заявляют, что казахи якобы выбирали своих правителей задолго до того, как выборный механизм вошел в практику западных демократических стран, и что даже само казахское ханство возникло благодаря демократической традиции.
На деле же здесь путается видимое с существенным. Если когда-то, где-то, кого-то и выбирали в Степи, то выбирали не "казахи", т.е. народ, а абсолютное меньшинство этого народа – так называемые "жаксылар": главы родов, бии, батыры. То же самое можно утверждать относительно выборов ханов. Народ участвовал лишь в финальной "массовке" ритуала, когда хан уже был избран "уважаемыми и известными" людьми, поднят на белой кошме и инвестирован властью. Я готов поддержать эту дискуссию, если со стороны упомянутых авторов будет возражение моему тезису.

"Грязные" выборы
Согласно тем же представлениям, властью, как и богатством, завладевают благодаря двойному усилию: через действия живых, но при поддержке духов предков. Именно с этой идеей связана современная практика "корректировки" шежіре, когда едва заметная в прошлом генеалогическая веточка "разветвляется" благодаря усилиям "большого" человека; когда обнаруживаются якобы сохранившиеся, не иначе как чудодейственным образом, редчайшие артефакты материальной культуры. Вспомним гротескную историю с "находкой" мандайша юрты хана Есима, якобы обнаруженным у одного господина из рода Шапрашты.
Разумеется, подобный образ действий был не столько "угодным" трансцендентальному миру, сколько полезным интересам лидеров, использовавших эти инструменты для мобилизации коллективного чувства соплеменников и его направления в нужное русло. Так было во время выборов волостных, которые воспринимались лидерами как разновидность межродовых распрей и получили у них название "талас" (борьба; тяжба, распри; грызня, драка). Поэтому они проводились согласно народным традициям, т.е. путем использования всех средств "преодоления врага" – ложных доносов на лидеров другой "партии", давления на колеблющихся, насилия в отношении населения "чужих" родов, поддержавших оппозиционного кандидата.
Постоянная конкурентная борьба казахских елбасы ухудшала материальное положение всего населения, обостряла социальные отношения в обществе в целом. Ситуация усугублялась и тем, что теперь "чужеродцы" не могли откочевать в другую волость, ибо имперская власть следила за тем, чтобы население не покидало административную территорию по собственному произволу. Оставалась единственная лазейка, через которую народ мог выражать свое недовольство легальным путем – посредством жалоб в уездную и областную "инстанции".

Толмач стал твоим ангелом-хранителем…
Эти слова принадлежат акыну Шортанбаю, который недолюбливал писарей. Как, впрочем, и немногие образованные казахи того времени, и русские чиновники. В чем причина такого единодушия?
Прежде всего, отмечу, что писари оказались совершенно новым социологическим типом в Степи. Им были присущи две несочетаемые для традиционного общества казахов черты: они входили в число "уважаемых людей", не обладая, однако, ни биовозрастными, ни социальными, ни ритуальными статусами. Их статус основывался исключительно на избранности технического знания и его монополии, ибо кроме них в волости никто не говорил по-русски и не знал письменность, так же как ни один русский чиновник в те времена, выезжающий в степь, не говорил по-казахски. Судьба подарила писарям невиданную возможность карьерного роста. И действительно, по прошествии всего нескольких лет они сами станут волостными управителями, переводчиками уездного и областного начальств. И казахские лидеры будут услужливо "дарить" им, писарям, на ночь молодых девушек.
Это обстоятельство резко усилило интерес казахского общества к русско-туземным школам. Если еще десятью годами раньше Ибрай Алтынсарин жаловался на нехватку детей для открытой им школы, то теперь от желающих учиться не было отбоя. Что называется, прагматизм возобладал, но главным побудительным мотивом было не науки познавать, а стать мироедами и грабить народ, как грабил его мироед елбасы-волостной.
Как и всякие приближенные традиционных правителей, писари не забывали конвертировать выгоды своего положения в реальные доходы в виде взяток деньгами и скотом, или чем придется. Истинное отношение к ним обнаружится в критический момент: в 1916 году, когда казахи восстали против призыва на тыловые работы, они в первую очередь убивали писарей и волостных как "предателей народа".

Другие последствия реформ
Итак, ушли в небытие батыры-барымтачи, на периферию общественной активности оттеснено аксакальство. Их места заняли молодые "технократы" той эпохи – волостные и писари.
Появляются новые институты: кандидаты и их "партии", с одной стороны, и талас (выборы должностных лиц) – с другой. Возрождаются канувшие в Лету обычаи. Как во времена избрания ханов, кандидаты в волостные угощают народ, расходуя огромные средства, и выходят из выборной гонки обедневшими как после джута.
Подкуп голосов избирателей-пятидесятников, продажность всех без исключения должностных лиц стали обычными сопутствующими данной практики.
И все же главное последствие реформ 1870-х заключалось, на мой взгляд, в том, что выборы не только ужесточили противоборство между традиционными лидерами, прямо вовлеченными в борьбу за власть, но и обострили социальные отношения в казахском обществе в целом. Если раньше межродовые конфликты носили преходящий и локальный характер, ибо возникали по поводу конкретных "юридических" споров между отдельными политическими единицами и устранялись вместе с разрешением этих дел, то теперь они были перенесены на регулярную основу и с ожесточением вспыхивали каждые три года. Чувство взаимной обиды между группами родов, общая напряженность в их отношениях в межвыборный период поддерживались произволом волостного и его доверенных лиц по "партии".

----

Страшное оружие – казахский донос. Часть 2
Политические репрессии 1937-1938 годов: альтернативный взгляд

Сейткасым Ауелбеков, camonitor.com, 24 января

Инструментализация письменных жалоб
Представляется, что из сложных перипетий реформ 1867-1868 годов казахские лидеры извлекли для себя главный вывод: поскольку барымтовать зарвавшихся "врагов" запрещено, то в телегу с возом межродовых распрей нужно запрягать "русскую лошадку". Они поняли, что при умелой манипуляции имперской администрацией можно не только "отстреливать" конкурентов из другой "партии", но и оставаться при этом как бы сторонним наблюдателем. Отправь жалобу – и жди! Как говорили тогда, "жалоба как мясо, брошенное в казан, – не может не свариться!". Так казахские елбасы открыли для себя магическую силу русской грамоты!
Здесь позволю себе краткое объяснение. Когда один народ заимствует элементы другой культуры, то эти элементы, прежде чем получить новый смысл и соответствующие функции в лоне "принимающей" (казахской в данном случае) культуры, всегда проходят через своеобразное культурное "сито", подвергаясь переосмыслению. Таким образом, они получают новую, порой неожиданную функцию. Так, письменная жалоба – эта простая "просьба на обиду" (по определению В.Л. Даля) – превратилась в руках казахских лидеров в орудие политической борьбы. И, что интересно, использовалось оно по "технике эксплуатации" того культурного элемента, чью социальную функцию приняло на себя теперь, т.е. барымты. Отправляя жалобу на конкурента из другой "партии", казахские лидеры нацеливались на то, чтобы лишь вынудить его выйти из выборной гонки, не создавая проблем с законом. Точно так же, как при барымте – добиться желаемых уступок, и только! Этой стратегии соответствовала и вся тактика действий. К примеру, накануне выборов сторонники одной "партии" направляли уездному начальнику письмо, в котором обвиняли кандидата-оппонента и всю оппозиционную "партию" во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Затем, после выборов, те же люди направляли другое заявление, в котором просили снять с бывшего уже кандидата все обвинения с признанием, что оклеветали его из-за "партийной" борьбы, и закрепляли сей документ сотнями подписей.
Колониальная администрация реагировала на эти жалобы вяло, объясняя свои действия (точнее, бездействия) непониманием "киргизами" выгод цивилизованного управления и внушая правительству, что нужно больше вовлекать их в орбиту русского просвещения. Казалось, что техника политической борьбы адаптирована к новым условиям и "работает". Так продолжалось до прихода к власти большевиков.

Октябрь 1917-го: "новое писарство" во власти
Большевики называли революцию октября 1917-го "мировой". Поэтому вопрос об альтернативности выбора управления (прямо вмешиваться в дела казахского аула или использовать местные институты управления и традиционных лидеров?) для них не стоял. По логике самой революции, политика должна была стать только прямой и непосредственной, поскольку, будучи универсальной, доктрина большевиков не признавала ни национальных, ни культурных границ.
В 1920 году председатель Киргизского ревкома Пестковский писал: "Нужно брать молодых киргиз, не служивших еще при старом режиме, еще не испорченных…", ибо "киргизские судьи, переводчики и тому подобные… развращены царским режимом до мозга костей".
Именно так: указанные группы не могли участвовать в общественной жизни не только по политико-идеологическим причинам, но и по нравственно-этическим. Власть большевиков задалась целью создать совершенно новую формацию политических деятелей. И достигла поставленной цели. По сути, это был тот же социологический тип, что и писари волостных, т.е. совсем молодые люди (едва за двадцать!), не снискавшие уважения народа и не имевшие ни сколько-нибудь серьезной образовательной подготовки, ни жизненного опыта – "революционеры-большевики".
В отличие от имперской администрации, новый режим широко привлекал казахскую молодежь к руководящей работе на всех уровнях власти. Благодаря этому молодые люди сделали головокружительную карьеру, за кратчайшее время получив колоссальную власть в системе партийных и советских органов, в управлении хозяйственными структурами края. Так, Т.Рыскулов, уехавший из аула, по его словам, "без гроша в кармане", уже через три года, в 26 лет, стал председателем Туркестанского ЦИКа. В этом же возрасте С.Ходжанов был назначен народным комиссаром внутренних дел республики, заместителем главы правительства. Всего через три-четыре года они станут "партийными вождями" своих группировок и развернут "безобразнейшую борьбу личных групп …вокруг портфелей и мест" (выражаясь языком конфиденциальных документов тех лет) уже известными нам методами, применявшимися при выборах волостных управителей.

О "неграмотных активистах"
"Неграмотных активистов" по-казахски называют "белсенді". На русский язык последнее переводится как "энергичный", "активный". В ироничном смысле слово означает "ложный активист", "демагог".
Однако "белсенді" – это не вопрос социального или психологического темперамента, но структурного свойства. Действия "белсенді" всегда определяются их местом в системе родовой организации.
Для краткости изложения приведу примеры из романа М.Ауэзова "Абай жолы", где описывается борьба между несколькими политическими единицами, которых писатель называет "ру". На первом плане мы видим борьбу между тремя политическими единицами – группами Айдос, Кайдос, Жігітек, "детьми" от общего реального предка в пятом поколении – Олжая; а на втором – между Ыргызбай, Кулыншак, Торгай и Топай, "детьми" Айдоса, общего предка в четвертом поколении.
Деятельность "активистов" разворачивается в этих аулах и ограничивается их рамками. Во-первых, потому, что они нуждаются в поддержке, а эту поддержку находят только среди "своих". Во-вторых, действенную "активность" они могут развернуть лишь в этом кругу, ибо в силу близости физического расстояния они знают, куда "сородич"-бай спрятал последнюю лошадку, или куда спрятала последнюю кошму его жена.
Теоретически "активист" может развернуться и в других аулах. Но там, скорее всего, найдутся свои "деятели", которые укажут ему обратную дорогу. Это не вопрос меритократии, но разрешение дела по принципу межродового соперничества и "чести" в традиционном его понимании.
Однако интересы "белсенді" всех уровней внутри одного рода обязательно совпадали на уровне волостных или уездных органов власти, куда стекались представители других родовых групп, между которыми уже существовала, в силу соседства, старая борьба. Поэтому перед лицом новой реальности происходило слияние оппозиционных доселе групп "белсенді" внутри одного рода. Все они группировались вокруг "своего" вождя в волостном или уездном органах власти, которому служили опорой в его политической борьбе уже на этом уровне.

"Аламан-батыры" в губкоме…
Если исходить из теории насилия в сегментарных обществах, к которым относится и кочевое общество казахов, то, в частности, нужно учитывать фактор физического расстояния. В краткой статье я не могу развернуть этот тезис, но подчеркну, что форма любых межродовых столкновений зависит от того, на каком отдалении друг от друга находятся оппозиционные сегменты. Если, например, они разделены незначительным расстоянием, то между ними устанавливаются разнообразные формы социальных отношений, что приводит к признанию взаимных обязательств: социальных, "правовых", ритуальных. Завязываются альянсные узы, что отражается в "правовых" отношениях. Так, если член одного рода украл скот, принадлежащий человеку из другого рода, то ворованное возвращается с "подарком"; если производится барымта, то после удовлетворения иска возвращаются лошади; если убит человек, то выплачивается кун.
Если же расстояние между сегментами превышает двести-триста и более километров, то вряд ли возможно налаживание регулярных отношений и, следовательно, признание взаимных "прав". Обычно родовые группы, живущие на таком расстоянии, угоняют лошадей без каких-либо "юридических" оснований – обычай "жортуыл", "аламан". Между аналогичными группами казахов возможны были военные действия, которые велись в конвенциональной форме: батыры бились в поединке (жекпе-жек), но за убитого кун не полагался. Ждали случая, чтобы отомстить "за кровь" ближнего.
Если исходить из этой структурной модели, то в губернских властных органах столкнулись представители именно таких сегментов, поскольку, как правило, губернские центры находились в двухстах и более километрах от аулов. Пример, который я приведу ниже, относится, на мой взгляд, к этому разряду.
В секретном письме в ЦК ВКП(б) секретарь Актюбинского губкома И.Беккер в 1925 году писал: "В группировочной вражде группы не брезгуют никакими средствами оклеветать работника, закидать его грязью, обвинять во всевозможных преступлениях. Есть обычный прием – подставляются десятки свидетелей для суда, формальности все соблюдены, и можно судить. Благодаря этому большинство каз/ахских/ работников находятся под судом. Так, несколько примеров. Пред/седатель/ губернского суда Наренов сам под судом (сейчас смещен), заведующий губернскими внутренними органами Муртазин под судом по обвинению во взятничестве, заведующий губернским отделом политического просвещения Карыгулин под судом за взятки и калым, член губернского суда /медов (начальные буквы неразборчивы – прим. авт.) под судом за взятку, председатель Тургайским уездным исполнительным комитетом под судом за взятничество, председатель Актюбинского уездного комитета обвиняется во взятничестве и так далее. Список можно было бы продлить без конца. Понятно, что юридические обвинения обоснованы, но фактически не судятся благодаря тому, что каз/ахские/работники одного и того же рода тормозят эти дела, и с другой стороны собирают материал на другую противную группу и список подсудимых ответственных работников растет".
Чтобы дать более ясное представление о технике "группировочной вражды", которой Беккер касается лишь мимоходом, приведу примеры из опыта казахских "интеллектуалов" республиканского уровня.

…и в правительстве
Говоря о методах и средствах "группировочной борьбы" в республиканских органах власти, я хотел бы, используя язык документов тех лет, ограничиться фактами из истории Туркестанской АССР, в частности, тех, которые касаются противостояния "рыскуловцев" и "ходжановцев".
Чтобы воссоздать исторический контекст и культурный фон этой борьбы, нужно отметить прежде всего особое место и роль Центра в лице членов Турккомиссии и местных "европейских товарищей", как называли себя тогда русские работники правительственных и партийных органов Туркестанской автономии. Они хорошо знали о трениях между казахскими работниками и систематически инструментализировали их в практической политике.
Например, руководивший карательными операциями ОГПУ в Туркестане Я.Петерс в конце 1920 года писал секретарю ЦК партии большевиков Н.Крестинскому, что принцип действия Центра состоял в том, чтобы "оставаясь в тени", выдвигать "подобранных" им мусульманских товарищей. Так было осуществлено, по выражению Я.Петерса, В.Куйбышева и других, "низвержение" Турара Рыскулова с должности председателя ТуркЦИКа летом 1920 года.
Детали этого события излагаются в письме группы туркестанских работников во главе с заместителем председателя ТуркЦИКа И.Любимовым (т.е. заместителем самого Рыскулова) на имя Ленина и Троцкого. Для "свержения" Рыскулова, пишут эти "товарищи", они организовали "группу Тюрякулова", члены которой раньше, при Рыскулове, "не допускались ни к какой более или менее ответственной работе".
Сам Рыскулов в это время находился по делам в Москве, чтобы на месте разъяснить ситуацию в Туркестане и отстоять реальную политическую автономию края. Его отсутствие, как пишут организаторы "переворота", облегчило их задачу: они сняли с должностей всех "рыскуловских кадров" – Эфендиева, Отарбаева, Джанызакова и других. Рыскулов понял, что сопротивляться бесполезно, и подписал заявление об отставке по собственному желанию.
Что интересно, после того, как он ушел, в состав "временного совета", наспех созванного вместо "рыскуловского" мусбюро, а затем и правительства вошли члены "группы Тюрякулова": сам Н.Тюрякулов, а также свояки – С.Асфендияров и С.Ходжанов, женатые на сестрах Лапиных, и другие.
В результате сложилась совершенно обратная ситуация. Как писал секретарь Туркбюро ВКП(б) Иоффе в октябре 1921 года Ленину, "ныне царствующей группой тюрякуловцев" рыскуловцы "на никакую работу не допускаются". По словам самого Рыскулова, людей, с которыми он работал раньше, преследуют, сажают в тюрьму. Был арестован бывший при нем наркомом внутренних дел (НКВД) Отарбаев. А Джанызаков, его "правая рука", убежал в горы к "басмачам" узнав, что на тайном совещании было решено арестовать его и расстрелять. "Кто, мол, будет разбираться в горячее революционное время, но зато избавимся от опасного помощника Рыскулова – это мысли Ходжановых", докладывает Т.Рыскулов в столицу И.Сталину. Письмо заканчивается словами: "Пусть товарищи из ТК (Турккомиссии) и Ходжановы и Тюрякуловы докладывают свои собранные материалы, я на все эти материалы сумею дать достойный ответ".
И, действительно, его ответ был "достойным": "После Февральской революции 1917 года, в то время, когда в Ташкенте орудовали Чокаевы, Сейдалины, Булганбаевы… группа, куда входил Ходжанов, участвовала в правительстве Кокандской автономии, занимая в нем руководящее положение. – пишет он Сталину. – Она же была выразительницей идей Алаш-Орды в Туркестане". Рыскулов также пишет о конфликте, произошедшем в "доме Асфендиярова". По его словам, там состоялось собрание, в ходе которого собравшиеся разбились на два враждебных лагеря: на сторонников большевиков и на противников. "Во главе противников большевизма… стояли Булганбаев и Ходжанов, которые… набросились на нас как на изменников, вынули револьвер – чуть не произошла перестрелка. С этого момента Булганбаев и Ходжанов заделались врагами нам, сторонникам большевиков", – замечает Рыскулов. Письмо датировано мартом 1921 года.
В дальнейшем отношения между группировками только ухудшились, приобретя форму, как выразились бы сегодня, "войны компроматов". Так, свергнутый еще раз в январе 1924 года Рыскулов был отозван в Москву (кстати, в этой интригующей истории тоже упоминается имя Ходжанова). Оттуда он написал письмо "Кабулбеку", очевидно, Сарымолдаеву, работавшему вместе с ним. В конспиративной форме Рыскулов задал ему вопрос: "я тебе две телеграммы давал относительно "здоровья дяди"", от тебя не было ответа. Что это значит, или ты не получил их (перехватили агенты Ходжанова), или просто прирожденная твоя лень взяла верх?".
Не знаю, в чьи руки попали эти две телеграммы, но письмо, очевидно, было действительно перехвачено, если мы, читатели, имеем возможность ознакомиться с его содержанием. Оно зарегистрировано Туркестанским ВО (Восточным отделом ОГПУ?) в Ташкенте и датировано 24 мая 1924 года. В этом письме Рыскулов инструктирует Кабулбека, как организовать дела, чтобы дискредитировать "группу Ходжанова": опубликовать в "московско-туркестанских газетах" ряд статей с характеристикой окружающих Ходжанова людей, не жалеть сведений в местные ГПУ, …разоблачать каждого назначенного Ходжановым человека, в ЦКК (Центральная контрольная комиссия, т.е. своеобразное ГПУ внутри партии большевиков – прим. авт.) прислать полный список алашординских деятелей с перечислением занимаемых ими постов. "Главное – действуйте через ГПУ", – наставляет Рыскулов.

Вместо послесловия
В данном материале я затронул лишь некоторые аспекты проблемы. Мне хотелось, обратившись к внешне мало связанным между собой событиями, воссоздать общую картину сложного периода нашей истории.
Я убежден, что, вводя выборный институт и запрещая барымту, имперское правительство действительно желало "водворения покоя" в степи. Непредвзятый исследователь не может пройти мимо документов, свидетельствующих о разорительных последствиях "баранты" "сильных" родов над "малочисленными" и "слабыми". Но, как это нередко бывало в истории XIX века, задумывалось несомненно полезное, а результаты оказались совершенно неожиданными. Реформаторы не могли предположить, что преобразования вызовут процесс глубокой трансформации казахского общества и породят совершенно новые формы политического противостояния, которые через многие опосредования приведут к поистине трагическим последствиям.
Трагедия 1937-1938 годов – наша боль, национальная травма. Но вопрос, следующий из этой констатации, состоит, на мой взгляд, в том, действительно ли мы хотим понять смысл этой трагедии или нас, как авторов упомянутого в начале статьи пятитомника, удовлетворит указание на очередных "козлов отпущения" истории – "неграмотных активистов" и "деятелей"?
Хотим ли мы без имплицитного кивания на недоброжелателей "со стороны", объективно и критично исследовать собственное прошлое? Готовы ли мы изучать отечественную историю, а не тиражировать героические легенды о родоплеменных биях и "батырах"?
На мой взгляд, Рыскулова, Ходжанова и других корректнее было бы называть "государственными деятелями", прибавляя, в случае необходимости, эпитеты "видный" или "выдающийся". Но не использовать применительно к ним понятия "интеллигент" или "интеллектуал", ибо принцип того и другого состоит как раз в том, чтобы выступать против государственной власти – будь то за справедливость или за тех, "кто не могут сами сказать за себя".
Вопрос, однако, не в названии, а в сути. К сожалению, за исключением механического калькирования этих понятий, или терминов, из русско-советской, а теперь из западной литератур, мы мало что сделали для действительно научного познания феномена.
Халел Досмухамедов, лично и хорошо знавший упомянутых "интеллектуалов", в статье "Аламан", написанной в 1924 году, приводит неявную, но прозрачную параллель между характером их деятельности и казахской традицией аламанды?: "Аламанды? – это образ действия тех, кто, думая о пользе общества, заботясь об его благе, не может преодолеть свое личное самолюбие и потому не признает власть выбранных им руководителей, тем самым установленных им же самим правил общественного и политического порядка".
По мнению Досмухамедова, одно не мешает другому – человек может занимать высокую государственную должность, думать о пользе общества, но действовать вполне как аламанщик. Опыт последних двух десятилетий подтверждает истинность его слов – в стране сформировалась плеяда государственных деятелей, даже "выдающихся", но оставшихся, по сути, банальными казнокрадами.